Хищные вещи века. Страница 1

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

Хищные вещи века

Есть лишь одна проблема –

одна-единственная в мире –

вернуть людям духовное содержание,

духовные заботы...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У таможенника было гладкое округлое лицо, выражающее самые добрые чувства. Он был почтительно-приветлив и благожелателен.

– Добро пожаловать, – негромко произнес он. – Как вам нравится наше солнце? – Он взглянул на паспорт в моей руке. – Прекрасное утро, не правда ли?

Я протянул ему паспорт и поставил чемодан на белый барьер. Таможенник бегло пролистал страницы длинными осторожными пальцами. На нем был белый мундир с серебряными пуговицами и серебряными шнурами на плечах. Он отложил паспорт и коснулся кончиком пальца чемодана.

– Забавно, – сказал он. – Чехол еще не высох. Трудно представить себе, что где-то может быть ненастье.

– Да, у нас уже осень, – со вздохом сказал я, открывая чемодан.

Таможенник сочувственно улыбнулся и рассеянно заглянул внутрь.

– Под нашим солнцем невозможно представить себе осень, – сказал он. – Благодарю вас, вполне достаточно... Дождь, мокрые крыши, ветер...

– А если под бельем у меня что-нибудь спрятано? – спросил я. Не люблю разговоров о погоде.

Он от души рассмеялся.

– Пустая формальность, – сказал он. – Традиция. Если угодно, условный рефлекс всех таможенников. – Он протянул мне лист плотной бумаги. – А вот и еще один условный рефлекс. Прочтите, это довольно необычно. И подпишите, если вас не затруднит.

Я прочел. Это был закон об иммиграции, отпечатанный изящным курсивом на четырех языках. Иммиграция категорически запрещалась. Таможенник смотрел на меня.

– Любопытно, не правда ли? – сказал он.

– Во всяком случае, это интригует, – ответил я, доставая авторучку. – Где нужно расписаться?

– Где и как угодно, – сказал таможенник. – Хоть поперек.

Я расписался под русским текстом поперек строчки «С законом об иммиграции ознакомился (лась)».

– Благодарю вас, – сказал таможенник, пряча бумагу в стол. – Теперь вы знаете практически все наши законы. И в течение всего срока... Сколько вы у нас пробудете?

Я пожал плечами.

– Трудно сказать заранее. Как пойдет работа.

– Скажем, месяц?

– Да, пожалуй. Пусть будет месяц.

– И в течение всего этого месяца... – Он наклонился, делая какую-то пометку в паспорте. – В течение всего этого месяца вам не понадобятся больше никакие законы. – Он протянул мне паспорт. – Я уже не говорю о том, что вы можете продлить ваше пребывание у нас на любой разумный срок. А пока пусть будет тридцать дней. Если вам захочется побыть еще, зайдете шестнадцатого мая в полицию, уплатите доллар... У вас ведь есть доллары?

– Да.

– Вот и прекрасно. Причем совсем не обязательно именно доллар. У нас принимают любую валюту. Рубли, фунты, крузейро...

– У меня нет крузейро, – сказал я. – У меня только доллары, рубли и несколько английских фунтов. Это вас устроит?

– Несомненно. Кстати, чтобы не забыть. Внесите, пожалуйста, девяносто долларов семьдесят два цента.

– С удовольствием, – сказал я. – А зачем?

– Так уж принято. В обеспечение минимума потребностей. К нам еще ни разу не приезжал человек, не имеющий каких-нибудь потребностей.

Я отсчитал девяносто один доллар, и он, не садясь, принялся выписывать квитанцию. От неудобной позы шея его налилась малиновой кровью. Я огляделся. Белый барьер тянулся вдоль всего павильона. По ту сторону барьера радушно улыбались, смеялись, что-то доверительно объясняли таможенные чиновники. По эту сторону нетерпеливо переминались, щелкали замками чемоданов, возбужденно оглядывались пестрые пассажиры. Всю дорогу они лихорадочно листали рекламные проспекты, шумно строили всевозможные планы, тайно и явно предвкушали сладкие денечки и теперь жаждали поскорее преодолеть белый барьер – томные лондонские клерки и их спортивного вида невесты, бесцеремонные оклахомские фермеры в ярких рубашках навыпуск, широких штанах до колен и сандалиях на босу ногу, туринские рабочие со своими румяными женами и многочисленными детьми, мелкие партийные боссы из Аргентины, финские лесорубы с деликатно притушенными трубочками в зубах, венгерские баскетболистки, иранские студенты, черные профсоюзные деятели из Замбии...

Таможенник вручил мне квитанцию и отсчитал двадцать восемь центов сдачи.

– Вот и все формальности. Надеюсь, я не слишком задержал вас. Желаю вам приятно провести время.

– Спасибо, – сказал я и взял чемодан.

Таможенник смотрел на меня, слегка склонив набок гладкое улыбающееся лицо.

– Через этот турникет, прошу вас, – сказал он. – До свидания. Позвольте еще раз пожелать вам всего хорошего.

Я вышел на площадь вслед за итальянской парой с четырьмя детьми и двумя механическими носильщиками.

Солнце стояло высоко над сизыми горами. На площади все было блестящее, яркое и пестрое. Немного слишком яркое и пестрое, как это обычно бывает в курортных городах. Блестящие красные и оранжевые автобусы, возле которых уже толпились туристы. Блестящая глянцевитая зелень скверов с белыми, синими, желтыми, золотыми павильонами, тентами и киосками. Зеркальные плоскости, вертикальные, горизонтальные и наклонные, вспыхивающие ослепительными горячими зайчиками. Гладкие матовые шестиугольники под ногами и колесами – красные, черные, серые, едва заметно пружинящие, заглушающие шаги... Я поставил чемодан и надел темные очки.

Из всех солнечных городов, в которых мне довелось побывать, этот был, наверное, самым солнечным. И совершенно напрасно. Было бы гораздо легче, если бы он оказался пасмурным, если было бы грязно и слякотно, если бы этот павильон был серым, с цементными стенами и на сером мокром цементе было бы нацарапано что-нибудь похабное. Унылое и бессмысленное – от скуки. Тогда бы, наверное, сразу захотелось работать. Обязательно захотелось бы, потому что такие вещи раздражают и требуют деятельности... Все-таки трудно привыкнуть к тому, что нищета может быть богатой... И поэтому нет обычного азарта и не хочется немедленно взяться за дело, а хочется сесть в один из этих автобусов, вот в этот красный с синим, и двинуть на пляж, поплавать с аквалангом, обгореть, назначить свидание какой-нибудь киске или отыскать Пека, расположиться с ним в прохладной комнате на полу, вспомнить все хорошее, и чтобы он спрашивал меня про Быкова, про Трансплутон, про новые корабли, в которых я и сам теперь плохо разбираюсь, но все же лучше, чем он, и чтобы он вспоминал про мятеж и хвастался шрамами и своим высоким общественным положением... Это будет очень удобно, если у Пека окажется высокое общественное положение. Хорошо, если бы он оказался, скажем, мэром...

Ко мне неторопливо приблизился, вытирая губы платочком, смуглый полный человек в белом, в круглой белой шапочке набекрень. Шапочка была с прозрачным зеленым козырьком и с зеленой лентой, на которой было написано: «Добро пожаловать». На мочке правого уха у него блестела серьга-приемник.

– С приездом, – сказал человек.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Добро пожаловать. Меня зовут Амад.

– А меня – Иван, – сказал я. – Рад познакомиться.

Мы кивнули друг другу и стали смотреть, как туристы рассаживаются по автобусам. Они весело галдели, и теплый ветерок катил от них по площади окурки и мятые конфетные бумажки. На лицо Амада падала зеленая тень козырька.

– Курортники, – сказал он. – Беззаботные и шумные. Сейчас их развезут по отелям, и они немедленно кинутся на пляж.

– С удовольствием прокатился бы на водных лыжах, – заметил я.

– В самом деле? Вот никогда бы не подумал. Вы меньше всего похожи на курортника.

– Так и должно быть, – сказал я. – Я приехал поработать.

– Поработать? Ну что ж, к нам приезжают и для этого. Два года назад к нам приезжал Джонатан Крайс, писал здесь картину. – Он засмеялся. – Потом в Риме его поколотил какой-то папский нунций, не помню фамилии.